Идея о том, что технологическое и социальное развитие может привести к процветанию, лишь чуть-чуть запоздала за осознанием того, что сам прогресс как таковой возможен. Во времена Средневековья люди верили, что мир от века существует в том же состоянии, в какое пришел вскоре после грехопадения. После того как Азазель и Тувал Каин научили людей плохому (и среди плохого, как ни странно, некоторым важным ремеслам), ничего нового под солнцем придумать уже невозможно. И только в раннее Новое время самые прозорливые с удивлением начали подмечать перемены, которые происходили на их глазах.
«Мир достиг небывалых высот в отношении усовершенствования земной жизни, или, как это назвал Христос, в отношении «забот житейских», еды, питья, строительства, насаждений, покупок, продаж, женитьбы и замужества, посему всякий вынужден признать, что нас ждет либо погибель, либо перемены», — размышлял Лютер в «Проповеди во второе воскресенье Рождественского поста».
Но уже живший столетием позже Фрэнсис Бэкон уверовал, что прогресс радикально изменит жизнь человека: технические достижения и разумное устройство общества приведут к золотому веку. Именно Бэкон и наметил две основные идеи, которые на протяжении веков будут идти рука об руку в мечтах фанатов прогресса.
Вот эти идеи: «Надо все правильно организовать» и «Техника нам поможет».
Современники умирают с голоду? Надо устроить все так, чтобы еды хватало на всех. Ее все-таки не хватает? Техника нам поможет! Для людей нашего времени очевидно, что техника сама по себе не является ни добром, ни злом, но мыслители вплоть до начала ХХ века с трудом могли представить, чтобы люди, овладевшие тайнами природы, при этом оставались жестокими и порочными. У Бэкона жители Новой Атлантиды, научившиеся оживлять мертвых животных, строить подводные лодки и сооружать трубы, по которым люди могут переговариваться на расстоянии (нет, недаром все-таки всплыло в лексиконе новейшего времени сленговое название мобильного телефона — «труба»), чужды порокам. В отличие от английских мужчин, обитатели просвещенного острова незнакомы ни с прелюбодейством, ни с «братолюбивой прелестью». Для наших современников взаимосвязь между успехами телекоммуникаций и половой распущенностью куда менее очевидна.
Антикрокодилы и дома из алюминия
Вера в то, что люди науки смогут построить свободное от зла общество, еще заметнее у социалистов-утопистов. Шарль Фурье предрекал, что люди будущего смогут вывести в помощь труженикам новые породы работящих животных — антикитов, антильвов, антикрокодилов, которые помогут двуногим собратьям завязать с эксплуатацией и построить общество, где каждый станет кормить себя плодами рук своих (и немножко — плодами лап антикрокодилов).
Хотя русские социалисты в «Бесах» Достоевского смеялись над наивностью этих мечтаний и называли фантазера Фурье «сладкою, отвлеченною мямлей» — этот образ мышления поистине стал всеобщим в XIX веке. Кумир тех же русских социалистов Чернышевский грезил о домах из металла и стекла, об алюминиевых колоннах. Конечно, в домах, сделанных из этих материалов, никак не могут жить прежние люди — то будут титаны, подобные богам и свободные от низменных чувств. Наверняка Чернышевский сильно бы удивился, посетив любой построенный из металла и стекла современный московский супермаркет и понаблюдав тамошнюю публику.
Заблуждался не только Чернышевский, но и те, кого он глубоко презирал. Например, легендарный охранитель, жертва пушкинских эпиграмм Фаддей Булгарин рисовал в фантастической повести столь же светлую картину будущего, что и его младший современник Чернышевский: «Вся Земля населена, удобрена и украшена руками людей, размножившихся до невероятной степени», и даже самое дно морское превращено в плодородную ниву и «доставляет нашим мореходцам и водолазам множество растений и животных для пропитания».
Еще в первой половине XIX века сциентизм превратился в общее место. Князь Одоевский мечтал о «будущем усовершенствовании рода человеческого»: живущие в 4338 году, его герои в мгновение ока проносятся по Каспийскому и Гималайскому туннелям, летают на гальваностатах и прогуливаются в крытых садах, которые позволяют превратить самый отвратительный петербургский или московский день в солнечный. Эта идея оказалась на удивление долговечной: помните, как часто мелькали города под куполом на обложках советских журналов вроде «Техники молодежи»? Совсем недавно отголоски этой идеи прозвучали в устах московских чиновников, объявивших, что к следующей осени часть парка «Зарядье» накроют стеклянным куполом, позволяющим создать для посетителей комфортный температурный режим.
Уверенность в том, что наука преобразит земной шар, унаследуют Жюль Верн и Альбер Робида, Франц Рело и Алоиз Ридлер. Что действительно удивляет — так это то, что большинство из мыслителей, кажется, не допускали простой мысли: прогресс означает не только удовлетворение существующих потребностей человека, но и создание новых потребностей самих по себе. Возможно, это и не настолько удивительно, как может показаться — ведь мыслители XIX века вполне разделяли христианское представление о человеке как о венце творения и не считали, что его природу требуется менять к лучшему: люди и так добры сами по себе, а дурные черты характера придает им социальная несправедливость, бедность и многочисленные беды. Все эти пороки навсегда покинут человека, когда его освободит технический прогресс.
«Почти вся масса воздуха должна быть устранена»
Тех, кто мечтал о преобразовании не только Земли, но и самого человека, были единицы. Среди них следует упомянуть Константина Циолковского — мыслителя, наделенного острым чувством ответственности за всю Вселенную. Широко известны слова Циолковского о том, что человечество не всегда будет оставаться в колыбели — на Земле.
Однако, мечтая о космосе, Циолковский никогда не призывал человечество покинуть свою колыбель: нельзя оставлять Землю навсегда, ибо на ней «размножатся несознательные существа, которые из нее сделают жилище мук». Напротив, даже стремясь в космос, человек обязан не забывать о преобразовании родной планеты, которая должна превратиться в иллюстрацию созидающей силы разума.
Философ, незнакомый с понятием сбалансированной экосистемы, предполагал уничтожение всех вредных насекомых, ядовитых змей и хищников: освобожденные от вредных животных и сорняков земли должны быть засажены культурными растениями. Трудовая армия агрономов будет идти по континентам от берега океана до противоположного берега, превращая пустыни, джунгли и болота в райский сад. Увеличившееся вчетверо население Земли будет жить в домах с климат-контролем (никакой электроники — все с помощью сеток, труб, зеркал) и рано или поздно научится по максимуму использовать энергию Солнца.
Провозвестник идеи терраформирования, Циолковский высчитал, что для комфортного проживания людей потребуется совсем тонкая, разреженная атмосфера, а значит «почти вся масса теперешнего воздуха должна быть устранена». Стоит ли говорить, что подобные опыты привели бы к катастрофе, по сравнению с которой мелкой проблемкой показались бы последствия поворота сибирских рек? Сгладив рельеф Земли и установив на всей планете оптимальный для сельского хозяйства климат, засеяв дно океанов, люди овладеют солнечной энергией — Циолковский предрекал двигатели, которые смогут утилизировать 60% энергии нашей звезды.
Но, любя Землю, Циолковский был оглушен огромной Вселенной, висящей над его головой: «Из тысячи планет каждой солнечной системы по крайней мере одна находится на благоприятном расстоянии от солнца, получает достаточно тепла, имеет атмосферу, океаны и обитаема. Таким образом, обитаемых планет будет не менее миллиона миллиардов, что изобразится единицею с 15 нулями (1000 биллионов). Если бы разделить эти обитаемые планеты поровну людям, то каждый получил бы более 500 000 обитаемых планет».
Эти безбрежные пространства требовалось колонизировать, но мыслитель был настроен скептически по отношению к человеческому телу: чтобы населять иные миры, людям придется превратиться в другую форму жизни, состоящую из лучистой энергии. Это — закономерный шаг эволюции, которая, как считал Циолковский, развивается от простых форм к сложным.
Наш организм не приспособлен для обитания в космосе без скафандра — нам требуются давление, кислород, пища, защита от солнечной радиации. Превратившись в структуру, состоящую из лучистой энергии, человек сможет получать жизненные силы, питаясь светом звезд. Философ был уверен, что более высокие расы во Вселенной уже достигли этого состояния — неведомые, свободные и бессмертные «боги» управляют движением солнц и целых галактик. Это делает саму материю Вселенной поистине живой: звезды и галактики способны мыслить и чувствовать. «Я не только материалист, но и панпсихист, признающий чувствительность всей Вселенной. Это свойство я считаю неотделимым от материи», — писал Циолковский. Нет сомнений, что именно эта вера поддерживала в нем способность жить после того, как двое из его сыновей покончили с собой: если Вселенная жива, то смерти нет.
«Общая цель воскрешения»
Размышления Циолковского были созвучны идеям другого русского философа — «московского Сократа» Николая Федорова. Федоров считал главным врагом рода человеческого смерть, делающую наше существование эфемерным.
Мы, люди секулярной эпохи, привыкли к мысли, что футуролог, грезящий о будущем, может отталкиваться только от материалистических представлений. Но у Циолковского с Федоровым было не так — они оба исходили из учения христианства. Циолковский считал Христа великим нравственным реформатором, задавшим человечеству верный вектор — стремление к всеобщему счастью. Федоров видел род человеческий как воспроизводство Троицы — неутомимую эстафету жизни, которую отец передает сыну со времен Адама. Смерть же вносит диссонанс в эту божественную симфонию, рвет ткань бытия, превращает в пыль все устремления человека. «Христианство верит в торжество над смертью; но вера эта мертва, а потому смерть и существует; вера же будет мертва, пока она останется выделенною от всех других сил человека, т. е. пока все силы всех людей не объединятся в общей цели воскрешения».
Человечество должно напрячь все силы, — собрать научные знания, соединив их с энергией миллионов, — чтобы победить смерть. Организм человека следует изменить таким образом, чтобы он не разрушался с ходом времени. Пока нет бессмертия, лишены смысла любые потуги человека, любые его старания: «Те, которые хотели смертного сделать счастливым, смешивая счастье с богатством, именно не знали действительной общей причины человеческих бедствий. Думать о личном счастье, о счастье в отдельности — это значит думать о совершенстве неисполнимом, предаваться праздной мечте».
Бессмертие Федоров видит не просто научной, но и нравственной задачей. Люди должны стать морально иными, чтобы сообща решить эту сложнейшую проблему: «Прежде, чем говорить о воскрешении, нужно твердо установить, что воскрешение невозможно при существовании пороков, невежества и всяких бедствий, как следствий зависимости человека от слепых сил природы; точно так же как и смерть невозможна при непорочности и знании, правящем силами природы».
Но и просто достигнуть бессмертия мало. Федоров ставит безрассудно смелую цель: возродить всех когда-либо живших людей. У Леонида Андреева это выглядело кошмаром сходящего с ума человека: «Рядом с одним мертвецом, где раньше было свободное место, вдруг появился труп: по-видимому, их выбрасывала земля. И все свободные промежутки быстро заполнялись, и скоро вся земля просветлела от бледно-розовых тел, лежавших рядами, голыми ступнями к нам». Но у Федорова так выглядела сладостная мечта о счастье человечества: «Лишь возродившись полностью, восстановив каждое звено цепочки между Адамом и нашими современниками, люди создадут действительно гармоничное общество».
Явление сверхчеловека
Федоров называет бессмертие «привилегией сверхчеловеков», и, хотя философ спорит о значении этого слова с Ницше («сверхчеловеки» не должны стать расой избранных, этой участи должен быть удостоен каждый), но выбор слова не случаен. Идеи социального дарвинизма уже вызревали в почве человеколюбивых концепций ушедшего XIX века.
В единственной по-настоящему оптимистичной повести мрачнейшего пессимиста Уэллса — «Пище богов» — речь идет о превращении человечества в сверхлюдей, увеличению их разума, силы, доброты благодаря химическому веществу. Новое здесь только то, что сверхчеловеческие способности становятся доступными всем желающим — возможность существования тайного народа сверхлюдей как такового уже высказана Бульвер-Литтоном в его «Грядущей расе».
Но если на рубеже XIX-XX веков Уэллс был единственным мыслителем, писавшим антиутопии, среди десятков оптимистов, беззаветно верящих в светлое будущее, то после Первой мировой войны все меняется с точностью до наоборот: утопии быстро выходят из моды. Рвется наконец связь между техникой и моралью, которая предшествующим поколениям мечтателей казалась безусловной. Тени убитых парами хлора солдат протестуют против обязательной этичности прогресса, погибшие пассажиры судов, подбитых подводными лодками, не хотят слушать оправданий капитана Немо. Наука и техника не могут изменить природу человека — вот прискорбный вывод, сделанный мыслителями нового столетия. Нет, кое-где (и в частности, на одной шестой части суши) не перестают мечтать о том, чтобы вывести нового человека, но сделать это могут лишь правильный строй и верное воспитание — не техника как таковая. И надо быть весьма отважным человеком, чтобы продолжать верить в науку.
Такой смелостью обладает Пьер Тейяр де Шарден, который берется играть на чужом поле — католический богослов, он ищет залог спасения человечества в… эволюции. Миру предначертано усложняться, идти от борьбы между индивидуальными существами к кооперации. Люди сплотятся, чтобы преобразовать сперва общество, а затем и всю Вселенную: «Общественная эволюция является продолжением революции материи и живой природы».
Этот процесс восхождения от простого к сложному, от эгоистичного к гуманному предначертан Создателем: материя изначально сотворена таким образом, что, соединившись в белковые молекулы, способна ожить; люди благодаря заложенной в них искре обречены победить свою животную природу и составить новую оболочку Земли — ноосферу, сферу разума. Друг де Шардена, профессор математики Сорбонны Эдуард Леруа полагал, что высшей точкой эволюции ноосферы станет слияние с Богом. Так задача, поставленная еще в начале времен, будет успешно выполнена.
Наука и техника сыграют в этом не последнюю роль — еще один провозвестник ноосферы, русский ученый Владимир Вернадский считал залогом преобразования человечества овладение атомной энергией и реактивной силой, которая позволит преодолевать расстояния между планетами и входить в сношения с населяющими другие миры разумными существами. Всеобщее просвещение превратит людей в единую армию ученых — тяжелый и бессмысленный труд станут выполнять машины, а род человеческий будет решать задачу объединения со всей разумной Вселенной в единое целое.
Показательно, что ахиллесовой пятой всех этих концепций была та особенность, которую их создатели считали сильной стороной — упование на науку. Проходило несколько десятилетий, и читатели начинали смеяться над техническими решениями, которые предлагали философы. Как нигилисты XIX века смеялись над антикрокодилами Фурье (интересно, что наш современник, начитавшийся об успехах генной инженерии, тут смеялся бы несколько меньше), так и люди второй половины ХХ века улыбались, читая про наивные планы борьбы Циолковского с насекомыми и сорняками или об оживлении мертвых, о котором мечтал Федоров. Чтобы эти идеи перестали казаться смешными, требовалось постоянно «перепрошивать» теоретическое обоснование, осовременивать научную базу. И это становилось все сложнее. Здесь, на наш взгляд, кроется одна из чисто практических причин, по которым утопические идеи относительно будущего к концу прошлого столетия все сильнее уступали место постмодернистскому стебу над преобразующей силой технологий.
Конец детства
Пожалуй, самым ярким и неожиданным из поздних наследников всех этих теоретиков научно-технического слияния с Богом был британско-шриланкийский фантаст Артур Кларк. Едва ли не последний писатель, сочинявший утопии, Кларк видел будущее во многом так же, как Циолковский или Вернадский — и неслучайно он относился к России с интересом и уважением. Кларку удалось учесть современные технологии, сильно шагнувшие вперед по сравнению с теми, которые были доступны в начале ХХ века.
Вот почему картина будущего, которую рисует этот гениальный фантаст, нам, современным людям, кажется далеко не такой наивной, как мечтания Циолковского. Постоянный сюжет в его произведениях перекликается с идеей калужского мечтателя о населяющих космос высших расах. К тому моменту, когда человечество выходит в космос, оно обнаруживает свою безнадежную отсталость от внеземных цивилизаций, которые не только успели превратить Вселенную в обжитое место, но и изменили вместилище своего разума. Из органических тел они сперва переселили сознание в машины, затем — в системы электронных полей и, наконец, таинственным образом выгравировали логические структуры своего покинутого мозга в самой структуре пространства-времени.
Человечество, ощущая неспособность конкурировать с высокоразвитыми небожителями, замыкается в себе: в романе «Город и звезды» жители единственного на Земле города используют высокие технологии, чтобы проводить бессмертное существование в культурных развлечениях, не пытаясь покорять космос. Это — тупик, и выход из него — там, высоко в небесах: человечество, испугавшееся космоса, должно вернуться к звездам. В «Космической одиссее» и трех ее продолжениях (редкий пример, когда все сиквелы вносят нечто новое и обладают осмысленностью) Кларк показывает, что человечество может и должно искать свое место в галактике, даже если пытающиеся управлять его жизнью таинственные «боги» обладают невообразимым могуществом.
Но эта вера вновь ведет в объятия странной мысли. В одном из лучших в мировой фантастике безнадежно-печальном романе «Конец детства» Кларк указывает на неожиданное конкурентное преимущество людей: в отличие от многих куда более интеллектуальных инопланетян, они обладают мистическими способностями и благодаря этому способны слиться со сверхразумом — загадочным и, возможно, имеющим совершенно другие цели, чем те, которые были близки самому человечеству. Пускаясь по пути, проложенному Вернадским, Кларк вдруг оказывается в западне: сознательно делая свой выбор, люди все равно оказываются заложниками таинственного сверхсущества.
Здесь, как никогда, видна особенность, от которой не были свободны рассуждения о будущем никаких сторонников научно-технического преображения мира, от Бэкона до Тейяра. У них никак не получается обойтись без Бога. Что это — осознание несовершенства современной науки? Справедливо: в мире, где даже поход к стоматологу порой по-прежнему напоминает пытку, не получается мечтать о бессмертии или выведении разумных помощников человека.
Но может быть, дело еще и в том, что сами философы чувствуют — одной лишь наукой исправить мир невозможно. Эволюция, возникающая как фундаментальный алгоритм в никем не сотворенном мире, не обязательно будет вести к добру. Воскрешение мертвых, без которого невозможно устранение зла, нарушает принцип причинности нашей Вселенной. Да что там, даже космические полеты к другим планетам могут оказаться практически невозможными — об этом сейчас говорят многие астрофизики. Приблизить мечту оказывается невозможным, и философы не просто отмахиваются, уповая на смекалку грядущих поколений — мол, мы не знаем, как все это сделать, но они, будущие, будут умнее, — но и включают Бога в качестве необходимого звена своих размышлений. И здесь они прощаются с материальным миром, прощаются с нашей реальностью и придумывают какой-то другой мир — не тот, в котором мы с вами живем.
